Библиотека мировой литературы для детей (Том 30. К - Страница 225

225

А кабан вдруг словно уперся в стену и намертво встал. Я слышал, как он сопит, собаки, наседая, захлебывались позади, а он ни с места, — как глыба камня. Учуял! И хоть ничего не видел, но твердо знал, что перед ним за тонкой стеной тростника стоит человек. «Видел» носом сквозь непроглядную крепь.

Постоял, посопел, и — неслышно и незаметно! — ушел в сторону. На «цыпочках» — как умеют ходить в чаще настороженные кабаны.

Что за чудесное чувство — ожидать появления зверя! Весь ты как вбитый кол: внутри от напряжения все звенит. Над головой, скрипя крыльями, прошли гуси, а тебе и покоситься нельзя! Комар хищно впился в шею — не до него.

Завыли, растерянно заметались собаки, но скоро снова схватили — и тоже носом! — кабаний след и погнали дальше. Одна из этих собак через пять минут была уже мертвой…

Изумляет звериный нос! Ведь собаки и в самом деле схватывают носом след, как мы руками веревку, катят нос по следу, как ролик троллейбуса по проводам.

Мягкие и гибкие тела собак путаются в тростниках, собаки не могут прошибить их, как прошибают крепко сбитые кабаны. Поэтому, когда кабаны набрасываются на них, собакам не увернуться, и секачи пластают их от хвоста до морды, а свиньи грызут. Собакам опасны и небольшие раны, если их не достать языком и не зализать — на голове или шее. Такие раны гноятся и долго не заживают. Правда, их иногда зализывают другие собаки, близко знакомые пострадавшим. И тогда все заживает — как на собаке…

Во второй раз собаки выгнали двух подсвинков. Сообразуясь с лаем, я пробежал вперед и укрылся за пучком тростника над обрывчиком у луговины, за которым слышался собачий лай. Из кустов на луговину вприпрыжку выкатились подсвинки. Серорыжие, всклокоченные, мокрые и в грязи. В азарте я бью навскидку — пуля шлепается о гальку у носа переднего, вторая вскидывает фонтан воды у хвоста второго. Подсвинки шарахаются и скачут назад в лозняки. Острая досада жжет внутри; как будто было бы лучше, если бы один из подсвинков катался сейчас по отмели, истошно визжа.

Многих увлекает азарт охоты. В те времена, когда дичи было много, а охотников мало, охота и в самом деле сближала людей с природой. Сейчас же в большинстве мест охотиться стало просто преступно — дичи-то не осталось. А где ее специально разводят, сама охота теряет свой изначальный смысл: какое уж тут сближение с дикой природой, если вместо нее давно скотный двор с кормушками, водопоями, солонцами, с мечеными полу-домашними зверями и птицами! Потому-то сейчас все больше людей откладывают ружья и только самые ограниченные и упорные «бахалы» и «добытчики» продолжают еще грохотать.

То, о чем я сейчас рассказываю, было давно, тревога за судьбу наших птиц и зверей только еще начинала закрадываться, охота не была еще преступлением. Дичи было довольно — и дичь была не прирученная. Но и тогда уже появлялось отвращение к убийству тех, встречи с которыми были так радостны и интересны.

За день я выходился по крепям — как только добрался до своего спальника — так и ухнул, словно в темную воду. А охотник — неутомимый, неукротимый, двужильный! — «сбегал» на закате в дальние тростники, где наши собаки сегодня не были, выслушал в темноте свинью, за которой, густо похрюкивая, увязались два хряка, и затаился. Я так и вижу настороженные стоячие уши его шапки-ушанки, которыми он поводит, вслушиваясь в темноту. Он твердо знал, что свиньи-кавалеры рано или поздно повздорят. Так и случилось. Кавалеры сцепились, и большой турнул меньшого. Меньший в диком страхе, забыв про ветер, покатил по тростникам и выскочил… прямо на выстрел!

13 декабря.

Ночь. Машина бежит по укатанной до блеска земляной дороге. По сторонам сплошной тростник, словно дорога огорожена забором из плетеных циновок. Дорога волнистая, машина то взлетает на освещенный гребень, то ухает в темноту. В резком свете фар даже маленькие выбоины темнеют провалами, а маленькие комья земли кажутся глыбами. И эти ямы и глыбы то вытягиваются, то съеживаются и вдруг кидаются под колеса.

На дорогу выскочил светлый зверек, замер и стал расти, вытягиваться вверх! Чем ближе машина, тем зверь огромней! И только совсем вблизи стало ясно, что это не зверь растет, а тень его вытягивается на горку. Зайчишка превращается в жирафа!

Зайчишка не выдержал и покатил. Что он выделывал! Подскакивал, как на пружинах, взбрыкивал белым задом, кидался из стороны в сторону. Круть, верть, взбрык — только белый цветок мелькает!

Ночная дорога. На обочине лежат два драгоценных камня — два багровых рубина. И вдруг рубины взлетают, мгновение светятся на лету и гаснут. Так обычно горят глаза козодоев, которые любят по ночам присаживаться у дороги, — но какие могут быть козодои зимой?

Торопливый ежик катится колобком — только светлые пятки мелькают! А положено-то ему зимой спать! Тушканчик скачет, как кенгуру, прижав передние лапки к груди и размашисто, как рычагами, работая задними. Длинный хвост с кисточкой машет дирижерской палочкой. Прыг, скок и в траву — наше вам с кисточкой!

Снова драгоценные камни — зеленые изумруды. Два шакала, две диких собачки стоят и смотрят на фары. А за поворотом что-то длинное, вытянутое, приплюснутое — словно щука! — метнулось через дорогу. Уж потом догадываюсь — лиса!

Обитателей ночи почему-то притягивают дороги. Человеку просто проникнуть по дороге в мир ночи и увидеть то, что скрыто от глаз. Но чаще едут не просто увидеть, а чтобы стрелять: ночные звери не научились еще бояться машин. Они доверчиво выходят на свет. И гибнут если не от выстрела, то под колесом. Постепенно звери приспосабливаются, уже шарахаются от резких всполохов фар. Прячутся даже от вертолетов: в куртины тростника, в густые купы, даже зарываются в снег! Но пока только самые сообразительные. Остальные гибнут. И могут погибнуть, так и не успев приспособиться. Не видно больше орлов на столбах вдоль дорог, черепах и змей. Ночные дороги становятся все пустынней и безжизненней.

225