Библиотека мировой литературы для детей (Том 30. К - Страница 245

245

Солнце, поднимаясь, испаряет меж барханов ночную прохладу и тень. С утра опускаешься в эти впадины, как в прохладную тихую воду. Даже матовый налет сырости на серебристых листьях акаций. А днем спускаешься в межбарханье словно в ванну с горячей водой — дух захватывает и обжигает ноздри. И на теле выступают пупырышки — как в парилке на верхней полке. И цедишь сквозь зубы уже не воздух, а обжигающий кипяток. Дунь на голую руку — и опалишь, как паяльной лампой.

От раскаленных склонов пышет огнем. И только над самой головой лоскуток голубого неба — такого свежего и голубого, что так бы вот взял и облился им! Так всегда: с вершины барханов небо кажется тусклым, сухим, добела раскаленным, а спустишься в межбарханье — и небо становится свежим, влажным, насыщенно-голубым. Испепеляющий зной вокруг, а там, в лазоревой глубине…

…А там, в лазоревой глубине, летит, сверкая и извиваясь, летучий змей. Не чудится, не кажется — летит, поблескивая, змея. Почти бесцветная, длинная, извивается. Помелькала и скрылась за гребнем, косматым от веющего песка.

Но такого не может быть, тут что-то не так, нет на земле летающих змей! Спешу по бархану вверх, подыскивая хоть какое-нибудь приемлемое объяснение. Помутилось в глазах? Но почему тогда я сейчас все ясно вижу — до песчинки, до стебелька! Я очевидец, а кто мне поверит? Я и сам не верю себе. Но я же видел! Вот только сейчас…

На гребне засвистывает поземка. Песок сечет по ногам. Никаких следов.

Я закрываю глаза и все вижу снова. Летит и блестит, как лента легкого целлофана.

Орел выронил полоза из когтей? Но полоз падал бы вниз, а не летел по ветру? Да и орел не такой растяпа, он бы непременно спустился к добыче, и я бы увидел его.

Никого. Жмусь в тени тощей песчаной акации, а когда тень уходит — передвигаюсь за ней. Ветер мотает обвислые ветви, я то на солнце, то в тени — то обдает светом и жаром, то укроет тенью и свежестью.

Как тут живут! Я могу вернуться к палатке, облиться водой из родничка, сесть под тент на ветерок. И остывать, остывать, остывать. А потом пить чай, размачивая ссохшееся нутро. А как они?

Перевеянный прокаленный песок. Горячий, иссушающий ветер. Ни капли воды. Ни пятнышка тени. День за днем, день за днем. За одну живучесть их надо бы сохранить. И всем показывать — поразитесь! Поразитесь силе жизни и совершенству природы.

Одно из «совершенств природы» — саранчук вцепился в листья акации и жует. Ветер мотает его вместе с ветками, но он крепко держится. Сразу и ест, и пьет. Акацией, как насосом, качает воду из глубины. И какой — метров десять — пятнадцать! И так уже брюхо набил, что блестящие пояски на животе разошлись и в просветах дышит тонкая кожица — вот-вот обручи-пояса не выдержат и брюхо лопнет! Обжора затих, обвис обессиленно и уснул.

Щеку щекочет муха, надеясь на капельку пота. Но пота нет, щека засохла и шелушится. Дунул на муху краем рта — и щеку обжег.

Шипя и завиваясь волчком, бредут смерчики. Вдруг отрываются от песка и ввинчиваются в небо. Долго потом сыплется сверху труха и сухие травинки. Лицо и шея горят. Веки смежаешь в узкую щелочку, но пронзительный свет все равно проникает в мозг. И лучше глаза закрывать — иначе кружится голова.

Медленно тянется день. На акации у ствола старое птичье гнездо, чашечка его полна песка. Песок медленно течет из щелей: песочные часы пустыни высыпают минуты…

Для обитателей этой иссохшей земли я должен бы быть заманчив, как ручей, как переполненная лужа, как бочка с водой, наконец! Как я ни высох сверху — внутри я все равно на три четверти из воды. И должен распространять восхитительные флюиды влаги, свежести и прохлады. И ко мне — словно на водопой! — должны бежать, лететь и ползти обитатели этих безводных песков. Я для них как живая приманка.

Но вокруг никого. Обитатели пустыни обходятся без меня и без воды. И в этом неописуемом пекле один только я ношу с собой воду! Я, сам состоящий из нее на три четверти. В песках я что-то вроде ходячей фляги. Пузырь с водой, катящийся по барханам. Бочка с водой, которая все время хочет пить… Страдающая от жажды вода!

К вечеру ветер стих.

Осматриваю склоны и впадины — вдруг что-то подскажет разгадку? И ничего: все стерло ветром, все замело песком.

Загадали пески загадку. Дело теперь за мной.

Ночью к палатке пришел геккончик. Смирно стоял в сторонке, смотрел на огонь и вилял загнутым хвостом. Зачем-то время от времени открывал розовый, как у котенка, ротик, словно зевал, и протирал языком огромные глаза. Налюбовавшись, ушел в темноту, все так же по-собачьи виляя хвостиком.

25 апреля.

Вышел чуть свет и до восхода ушел далеко. События утра повторялись: в том же порядке, что и вчера, появлялись жуки и выползали ящерицы. И снова к девяти часам стало жарко. Разогретая сетчатая ящурка, испугавшись, метнулась к кустам, налетела на бугорок, прыгнула с него, как с трамплина. Пролетела по воздуху чуть не метр, в шесть раз длиннее своего тела. Если большой варан мог бы прыгать с такой же резвостью — он пролетел бы по воздуху десять метров — ни зайчатам, ни сусликам не было бы спасения! Но природа, дав преимущество в росте, непременно ограничит в резвости. Природа никому не дает безраздельного преимущества. У каждого своя ахиллесова пята. Первый нынче вараний след. Первые дни после спячки вараны отогреваются и почти не отходят от зимовочных нор. Потом проверяют ближние норы песчанок, сея переполох и страх. И вот уже пустились в странствия по пескам в поисках добычи и приключений. В норах сейчас много неопытных малышей, к тому же там всегда прячутся ящерицы, жуки и гекконы.

245