Библиотека мировой литературы для детей (Том 30. К - Страница 244

244

Приставишь к уху ладонь — и в ухо тебе тишина. Голубой сон спящей пустыни.

Даже знание не может погубить эту фантастическую красоту. Я знаю, что тикают на кустах гекконы. А постанывает вдалеке сыч. Урчит козодой: вчера я осветил одного фонарем, и глаза его загорелись рубинами. Знаешь все и всему поражаешься.

Что-то блестит как вода. Жму ногой — твердо. Это такыр, до звона засохшее «озеро» глины.

Поет на такыре сверчок — как далекий колокольчик звенит. Раскорякой бежит чернотелка, катя сбоку свою круглую тень.

Давно не видно палатки — и пусть. Не хочется возвращаться к привычным вещам. Смотрю и смотрю на голубую землю: сухую, бесплодную, мертвую и… прекрасную.

Задумчиво тикает лупоглазый геккончик: чешуйчатое горло его дрожит, а в черных огромных зрачках сияет луна и голубые пески.

Не часто наяву попадаешь в сказку, не часто явь такая же удивительная, как и сон. Время остановилось, все пронизано лунным светом. Сияние поседевших песков, пятна кустиков саксаула. И прохлада. Спасительная прохлада — долгожданная, легкая, возвращающая жизнь.

Воровски — как крабишка! — пробежал ногатый тарантул. По-утиному, вперевалку, проползла толстая чернотелка. А потом, словно птица, пронеслась над песками тень, мелькая неясным белым пятнышком. Тушканчик! А белое пятнышко — кисточка на хвосте.

Где-то тут и черный паук каракурт, которым пугал пастух. В самом деле ядовитый паук от укуса его гибнут овцы, кони, коровы. Людей он чаще кусает ночью: спящий может нечаянно придавить паука. Тогда надо прижечь укус спичкой — яд обезвреживается огнем. Каракурт опасный паук, и рассказы о нем не выдумка. Это не скорпион, укус которого не сильнее пчелиного, и не фаланга, которая и вовсе безвредна. Гигант верблюд гибнет от укуса паучка ростом с горошину.

Пугал пастух и многоножкой ростом с овцу. Он видел ее следы — извилистая полоса шириной с чабанью шапку, истыканная тысячью ножек. Может, бежал дикобраз, волоча по песку растопыренные колючки?

Сколько везде таких выдумок! И надо бы их собрать, как собирают вымирающие слова и обряды. Красная книга баек, выдумок, ошибочных представлений. Они уходят бесследно, а жаль. Целая эпоха познания природы, общения с ней. От сказок и баек до наших нынешних представлений. Что было — что стало, что потеряли и что нашли…

Места обитания многих зверей сейчас сократились в десятки и сотни раз. Часто от них остаются одни названия. «Кулан-булак», «Кулан-тепе» — Куланий родник, Куланий холм. Памятники вымершему тут кулану. о куланах не помнят и старики, а родники и холмы — помнят Только по названиям гор и урочищ можно восстановить теперь их прежнее распространение. Названия как отзвук былого. Так в ущельях гор видишь выцарапанных на скалах оленей или архаров, которых давно уже нет. А от скольких уже ни следа, ни названия, ни рисунка.

В байках охотников и пастухов сохраняется нечто такое, что непременно трогает сердце и волнует воображение.

Гигантская многоножка, летающая змея, змея-спираль…

Поживем — увидим.

Странными путями приходится иногда узнавать о редких животных. Как-то нашел в лесу хвостик летучей белки, оставленный ястребом или совой. Но саму летягу удалось встретить лишь через пятнадцать лет! В выстилке старых гнезд находил перья птиц, которых никогда в этих местах не видел. В погадке сыча нашел череп карликового тушканчика, а самого его так до сих пор и не встретил.

В промоинах и ущельях находят рога архаров, которые давно уже там не живут. В каменистых черных пустынях десятками лет сохраняются даже лежки джейранов — «ископаемые» лежки! На почерневшей от солнца щебенке видишь светлый овал. Здесь когда-то лежал джейран; устраиваясь на отдых, он копытил землю, переворачивая загоревшие камешки светлым донышком вверх. По степени потемнения донышка можно примерно прикинуть, сколько десятилетий назад он тут лежал. Встречаются лежки, которым более полувека.

Черное небо и голубые пески. На засохшем кусте тикает тихо геккон. Где-то у горизонта урчит козодой. И эти чуть слышные звуки только усиливают плывущую тишину.

Пора в палатку. С высокой песчаной гряды весь мой саксаульник внизу кажется клубами курчавого дыма. В который раз упоминаю про дым, а лучшего сравнения не найти. Клубы застывшего дыма, посеребренного светом луны. А вот и белая точка моей палатки, — как белая искорка.

Тишина и сиянье луны. И свист рыжехвостого соловья, неторопливый и чуть печальный.

24 апреля.

Вышел в пески в семь утра. Свежо, резкие длинные тени. Пески просыпаются по заведенному порядку.

В семь двадцать выползли первые большие чернотелки. В семь сорок появился первый жук-каспика — белый в черную полоску. В семь пятьдесят заметно пригрело и запорхала черная бабочка. Восемь двадцать — на лицо липнут первые мухи, пролетела первая репейница. Восемь тридцать — выползла греться первая скаптейра, сетчатая ящурка. Восемь сорок — промчался по песку первый «тузик». В девять часов закружил первый коршун — значит, над нагретым песком уже поднимаются токи нагретого воздуха: мне их не видно, но коршун нащупал их крыльями. В девять пятнадцать первый охотничий след скаптейры — прогрелась и отправилась на охоту. Все точно по расписанию.

К девяти часам во рту копится вязкая горечь, губы становятся чешуйчатыми и начинает царапать в горле. Тянет горячим ветром, и гребни барханов начинают дымиться — песок заметает следы. А какие были следы на восходе: четкие, ясные — как чеканка! Каждое утро видишь эти шедевры чистописания — и каждое утро ветер безжалостно их стирает.

244